|
 | jump'n'bump |
 | Генрик Сенкевич. Крестоносцы. |
|
| |
Тема: "Тишина"
Авторы: Команда 1 - obsidian, late_to_negate, -KLaud-
Эрих
Впервые он услышал мелодию за два дня до Великого Наставления. Она была легкой, неясной, едва различимой. Она звучала отовсюду и ниоткуда. Она переливалась, гудела в стенах замка, билась о витражи, пытаясь заставить человека откликнуться и следовать ее ритму.
Когда Эрих впервые услышал мелодию, он даже не осознал этого. Замок, в котором он провел большую часть своей жизни, был безмолвен и мрачен. Люди, беззвучно шедшие по серым коридорам, не поднимали голов и не произносили ни слова, проходя друг мимо друга. Сквозь мутные темные стекла не проникал солнечный свет, даже сквозь витражи, покоящиеся где-то под самыми сводами высоких и холодных залов твердыни. Замок поглощал звуки и свет, он был молчаливым стражем, мрачным, угрюмым, сосредоточенным. Исполинским стражем, что сидит на огромном камне, называемом горой Арноа, и неотрывно смотри вдаль. Глаза этого стража, ледяные, серые, вечно смотрели туда, откуда должен был явиться враг. Он глядел туда, где когда-то над холмами поднимался не туман, но дым. Туда, откуда являлись всадники на черных конях, с громом и скрежетом. Туда, где слышался крик, треск и дробный топот лошадиных копыт. Молчаливый страж не отрывает взгляда от горизонта. Он знает, что однажды услышит горн, услышит крики и топот. Пусть уже прошло больше сотни лет. Страж не шелохнется.
Возможно, когда-то все было иначе. Возможно, свет заливал холодные коридоры замка, по которым разносились сотни и тысячи звуков, которые никто даже не замечает, звуков привычных, сросшихся с человеком, неотделимых от него. Возможно, и Эрих был другим. Но он этого не помнил. Впервые он оказался в промерзшей твердыни, когда ему исполнилось четыре года. Иногда ему казалось, что он может вспомнить жизнь, которая была за пределами Замка, что там она совершенно другая, что там она – настоящая. Но каждый раз думая об этом, Эрих молча качал головой. Кто он такой, чтобы оспаривать вековые традиции? Традиции, сохраняющие жизни, сохраняющие мир вот уже многие десятилетия. И, повторяя себе это, Эрих опускал голову и брел по коридорам в полном молчании, не слыша даже легкого шороха своей собственной поступи.
Когда Эрих услышал мелодию, он даже не смог осознать этого. Она разлилась по каменным стенам, засеребрилась под далекими сводами, но Эрих был глух к ней. Звук этой музыки, возникшей в самом безмолвном месте на земле, был настолько неотличим от привычного беззвучия Замка, что Эрих не уловил изменений, когда мелодия появилась. Но все же, сам того не осознавая, он шел к ней. Он шел ей навстречу, сворачивал из коридоров, где она звучала глуше, и невольно тянулся к источнику музыки. Когда же его слух смог выделить из окружающей звуковой пустоты единственный живой и подвижный элемент, эту неуместную мелодию, он вдруг ощутил пробуждение памяти.
Нет, на него не снизошло откровение как на рыцарей прошлого, которые слышали мысли Замка, этого молчаливого Защитника, в момент величайшей опасности. Эрих, как и они, проводил свою жизнь, склонив голову и ожидая, но не слышал сокровенных истин, что открывались в этих залах когда-то.
Память Эриха резонировала, отзываясь на зов мелодии. Это было что-то странное, совершенно забытое, но нечто крайне важное. Что-то похожее на старую песню, которая давно потерялась в холодных коридорах памяти. Эта песня где-то совсем рядом. Знакомые слова и музыка. Кажется, что сделаешь еще шаг и вспомнишь. Но память неизменно подводит. Эта песня звучит, она где-то там, ты почти слышишь ее, но не можешь различить мотив до конца. Ты не можешь пропеть ее, потому что все, что у тебя есть – разрозненные звуки и некое воспоминание… даже не о том, как звучала песня, а о том, как ты ощущал себя, когда слышал ее.
Мелодия застряла у Эриха в голове. Она свербела, она жужжала, она не давала покоя. Она продолжала звучать где-то в замке, растворяться в воздухе, покрывать стены и пол. Но она была слишком тихой, слишком неразборчивой, чтобы можно было вспомнить песню.
Эрих слепо ходил по замку несколько дней. Тренировки и учения проходили для него незаметно и дни состояли из одних только блужданий, в поисках мелодии. В день Великого Наставления, мелодия стихла.
Проснувшись, Эрих ощутил это сразу, ощутил зияющую пустоту. Его бил озноб, словно сквозь эту пустоту в замок ворвался ледяной северный ветер.
Наставление должно было начаться через четверть часа. Со всего замка в центральный зал стекались молчаливые обитатели серых коридоров, но невозможно было понять, царит оживление в твердыне или нет.
Пройдя по привычному пути, от спален до центрального зала, Эрих всеми силами пытался пробудить свой слух. Он закрыл глаза и ненадолго задержал дыхание, словно это могло помочь найти потерянную мелодию. Но единственное, что он услышал, было биение его собственного сердца, отдававшееся в горле, в висках, в ушах. Биение, которое никогда прежде не было таким громким.
Эрих вошел за центральный зал одним из последних. В этом помещении все бесконечные коридоры, и своды, которые утопают в темноте, казались незначительными, мелкими. Центральный зал был поистине огромен: шершавые каменные стены уходили вверх и исчезали в черном ничто, а все обитатели замка не могли создать даже иллюзию заполненного помещения на этой огромной каменной площади под черной дырой неба. Витражи из стекол разных оттенков серого испускали холодное свечение, и зал заполнялся морозной дымкой, похожей на утренний туман.
Толпа, которая в огромном центральном зале казалось жалкой горсткой, неотрывно смотрела на возвышение, на алтарь, где стоял Наставник. Бледный, седобородый, он поднял руки и начал свою речь. Его сухие тонкие пальцы складывались в различные символы, в слова, оформляя мысль в привычную для него форму, в жест. Наставник водил руками в воздухе, и его пальцы выписывали привычные узоры, впитавшиеся с годами в его кости, суставы, в растрескавшуюся кожу. Слова, которые создавали его пальцы, повторял каждый из стоящих перед ним обитателей замка. Ряд за рядом, они копировали его жесты, чтобы каждый мог увидеть Наставление. Мысль шла волной, от стоящего перед слушателями старца, к тем, кто мог видеть движения его руг и до тех, кто едва различал его серую тощую фигуру.
Все были поглощены этой качкой, этим беспрерывным спокойным движением. Слово за словом, строка за строкой, Наставление плыло по залу.
Но Эрих не мог думать ни о чем, кроме стоящего неподалеку от него, у самой стены, деревянного стола, с несколькими оловянными чашками на нем. Он увидел этот стол, как вошел и теперь его мысли были заняты лишь одним вопросом: как звучит оловянная чашка? Он не мог избавиться от этого зудящего, свербящего вопроса, который засел в его голове. Он искал мелодию, пытался вспомнить ее, понять и неожиданно для себя задел какое-то другое старое воспоминание. Он ведь знал, наверняка знал, какой звук издает чашка, падая на пол, или как стучит по ней деревянная ложка. Он ведь слышал этот звук, но сейчас, видя чашку, не мог воспроизвести его в своем сознании. И эта незначительная мелочь настолько плотно засела в его голове, что как бы он ни пытался отвлечься, все равно возвращался к тому, что пытается вспомнить, услышать в своей памяти звук оловянной чашки.
Пальцы Эриха путались, слова теряли смысл, и волна Наставления разбивалось о его растерянность. Эрих зажмурился, стараясь прогнать глупое наваждение, и тут вновь услышал мелодию.
Она зазвучала в черной дыре над его головой и медленно упала ему под ноги, чтобы затем отскочить и впиться в ледяные стены. Напряжение памяти заставило Эриха прислушаться и в забытом звуке, звуке оловянной чашки, падающей на пол, он различил мелодию. Сперва ему показалось, что мелодия – это звук замка, его голос. Но миг спустя он понял, что стены замка глухи к мелодии, как и все окружающие его люди. Он видел их лица: сосредоточенные, бледные, они были похожи на лица героев прошлого, вырезанные в камне. Наверное, они все к этому и стремились. К этому подражанию и окаменению, к тому, чтобы превратиться в живые копии замка, молчаливо ждущие и неотрывно глядящие вдаль.
Рядом с Эрихом стоял человек, чье лицо было раздроблено шрамами, превращено в сетку из ветвящихся каменных трещин. Сперва Эрих не понял, что привлекло его внимание в нем. И лишь спустя миг заметил, что этот человек стоит, заложив руки за спину и закрыв глаза. Могло показаться, что он тоже слышит мелодию. Но Эрих знал, что этот человек нем и глух от рождения. Он был хранителем библиотеки и единственным, кто не знал об отсутствии звуков, не мог ощутить мощь Замка, живущего в молчании.
Когда Наставление завершилось, Эрих покинул зал одним из первых. Он знал, куда нужно идти, он слышал мелодию отчетливо и ясно. Он знал, что это не голос замка, не что-то, рожденное его усталым сознанием. Нет, это был зов, это было воспоминание о зове. О том зове, который Эрих, должно быть, слышал еще в детстве. О зове, который манил его тогда, который заставлял его меняться, искать, идти вперед. О зове, который он перестал слышать, впервые войдя в Замок.
И вот этот зов звучит снова.
Эрих идет твердо и быстро, минуя залы и коридоры, пересекает библиотеку и читальные залы, проходит мимо застывших людей, мимо шкафов со старинными рукописями, мимо выцветших картин. Мелодия звучит громче с каждым шагом, и память резонирует яркими образами, пробуждаясь, оживая. Эрих подходит к двери, за которой играет музыка.
Сандор.
Сандор долго и пристально смотрел на циферблат старинных настенных часов. Отделанные изумрудами и украшенные искусной резьбой, эти часы давно перестали ходить, служа простой декорацией, давно забывшей о своем истинном предназначении.
Сандор очень любил смотреть на эти часы. Нередко направляясь в свою келью или обедню, он, сам того не замечая выбирал длинный путь, ведущий через коридор, в котором стояли часы. Его неотвратимо влекло и тянуло к ним. Он смотрел на часы словно зачарованный, пытаясь услышать что-то знакомое и близкое, пытаясь представить, как они звучали, как щелкал их механизм, когда они еще могли показывать время. И вот, в очередной раз Сандор остановился перед часами в пустом коридоре. Он достал из кармана робы серебряный медальон. С внутренней стороны его была фотография красивой девушки с золотистыми волосами. Сандор сжал медальон в руке и закрыл глаза.
Изольда звонко засмеялась, когда Сандор прикоснулся к её плечу. Он начал нежно ласкать
белоснежную и мягкую, словно бархат, кожу плеча. Улыбнувшись, Изольда взглянула на него, и глаза её заблестели.
Вокруг росли цветы, и душистые их ароматы сливались в одно целое, окутывая влюбленных, поддерживая их. Где-то пела птица, имени которой Сандор не знал, и шумел ветер, заставляя деревья стонать.
И с деревьями стонали города, лежавшие по ту сторону гор. Стонали, дрожали, кричали. Чума шла по серым улицам. Она шла, растаптывая семьи, стирая в пыль убийц и святых. И однажды она пробралась через горы, прокралась в сад, заросший цветами. Изольда заболела спустя несколько месяцев после начала эпидемии. Сандор отчаянно пытался облегчить её страдания. Но однажды, когда он, дрожа всем телом, обнял свою возлюбленную, она была мертва. Её глаза остекленели.
Часы тикают, время идёт, свеча затухает, гаснет огонь.
Когда Сандор открыл глаза. Откуда-то из глубины замка доносилось тиканье. Он вспомнил, время идёт. Безмолвные стены доносят звон. Старинные настенные часы ожили.
Сандор не искал объяснения случившемуся. В звуках, рожденных в безмолвном Замке, ему слышались спасительные ноты. Они пробуждали его память, возвращали его в прошлое, туда, откуда он не хотел бы возвращаться вод каменный купол. День за днём, проходя через знакомый коридор, Сандор неизменно слышал звон и тиканье часов. Другие обитатели замка, по-видимому, никак не ощущали и не слышали то, что слышал он.
Дни идут и время течёт.
Неделя за неделей Сандора приследовало постукивание часов тихим эхом разносящееся по мрачным коридорам. Наваждение, возбужденное этой своеобразной музыкой, заставляло резонировать воспоминания, пробуждало их, гипнотизировало волю, навевало грезы.
Однажды на закате Сандор увидел в полутьме коридоров библиотекаря. Старик был глухим и немым.
Он стоял и загадочно улыбался, направив взор на Сандора. Золотистые лучи солнца ярко освещали внутренние стены крепости, проникая через витражи высоких сводчатых окон. Библиотекарь двинулся к свету. Под лучами заходящего солнца сгорбленная фигура старика казалась чем-то фантастическим, обрамленной красноватой аурой.
И вдруг снова это тиканье, постепенно перерастающее в звон.
Сандор огляделся по сторонам, будто пытаясь найти источник этого шума.
Снова это чувство...
В голове мгновенно проносятся осколки воспоминаний: безграничное поле цветов, звонкий и переливчатый смех, тяжелая болезнь, последние секунды жизни. Воспоминания заставили Сандора опустить голову. Они были столь тяжелыми, что даже тело не выдерживало их вес.
Не взглянув на библиотекаря, Сандор прошел мимо, направляясь в Центральный Зал. Он должен был присутствовать на Великом Наставлении, должен был со всеми внимать старейшему из безмолвных мудрецов. Хотя он не мог думать ни о чем другом, кроме мелодии, спасительной мелодии, которая могла снять тяжесть с его плеч. Мелодии, которая влекла его куда-то в глубину Замка.
Бьорн
В центральном зале было не так темно, как в других помещениях замка. Но и светлым этот бесконечно огромный зал назвать было нельзя. Он был серым, бесцветным, тусклым. Ни темноты, ни света в нем. И ни единого звука.
Наставник стоял на возвышении, на своеобразной сцене, медленно читая наставление своими дрожащими пальцами. Обитатели замка подхватывали его слова в свои руки, повторяли его жесты, и наставление разносилось по залу.
Бьорн с трудом мог шевелить пальцами, порез на ладони причинял ужасную боль, но это было не важно. Он все равно не мог уловить ни слова из того, что говорил Наставник. Его мысли лихорадочно метались, пытаясь собрать по кусочкам те звуки, что он слышал в своей голове. Звуки, которые шли из стен замка, из бесцветных каменных коридоров, от покрытых плесенью сводов Замка. Звуки, составлявшие мелодию. Давно забытую, странную, желанную. Эта мелодия звучала где-то вне Бьорна, но была его частью, была чем-то, что он давно потерял.
Впервые Бьорн услышал мелодию за день до Великого Наставления. Он реставрировал герб, который должны были поместить над воротами Замка. Когда слух Бьорна уловил музыку, рука дернулась, и нож соскользнул, разрезав его ладонь. В полутьме мастерской полившаяся на пол кровь казалась темной, почти черной. Такого же цвета был и деревянный герб, на который попало несколько черных капель. На темном растрескавшемся дереве кровь была практически неразличима.
Сперва Бьорн решил, что музыка звучит лишь в его голове. Он давно предполагал, что с ним может произойти нечто подобное. Он чувствовал странную пустоту внутри себя, отсутствие в себе чего-то, что было в нем раньше. Когда-то давно, до Замка, до жизни в этих непробиваемых стенах. Он что-то потерял, у него что-то отняли. Но что это было, Бьорн не мог понять. Он просто знал, что ранен, изуродован, искалечен. Он был не человеком в полном смысле этого слова, а только частью человека, частью того, кем он был до этих бесшумных коридоров, до безжизненных скульптур Предков, до темных гербов и огромных дверей, ведущих в бесконечно холодные залы.
Бьорн ясно ощущал, что потерял нечто важное. И когда мелодия коснулась его слуха, он решил, что память, наконец, пробудилась. Он услышал что-то знакомое, что-то не принадлежащее Замку. Но вскоре он понял, что мелодия звучит не в его голове. Она была в стенах. Порой она затихала, порой гремела так, что, казалось, дрожат серые витражи и камни готовы обратиться в пыль. Мелодия была где-то в лабиринте коридоров, в каком-то тайнике. Ее убрали в этот тайник в тот день, когда Бьорн вошел в ворота Замка. Ее заперли, отделили от него. Сам Замок не мог впустить музыку, и он расслоил сознание Бьорна, оставив часть его за воротами, в забытом и покинутом мире. Но мелодия нашла путь внутрь. Она пробралась сквозь камни, расшатала дверные петли, проплыла по сырым подвалам, по каналам, по желобам. Она просочилась сквозь стены и коснулась Бьорна. И он стал вспоминать. Мелодия прорастала сквозь него, исцеляла, восполняла его. Бьорн стал бродить по коридорам, в поисках мелодии, в поисках тайника, в котором она была заточена. Бьорн хотел воссоединиться с ней.
И тогда, в центральном зале, он не понимал ни слова из Наставления, ведь мысли его были заняты поиском, попыткой добыть из мелодии что-то полезное, что-то, что поможет исцелить память. Мелодия звучала все громче и громче, она гремела и грохотала в голове Бьорна, и он опасливо озирался, ему казалось, что люди вокруг могут услышать эту музыку. Но она играла только для него, она была только его частью.
Когда взгляд Бьорна окинул стоящих рядом людей, статных, бледных как изваяния из камня, он увидел человека, озирающегося по сторонам. В толпе, повторявшей давно знакомые движения пальцев, он выпадал из общего ритма своими движениями растерянного, потерянного человека. Библиотекарь был изуродован шрамами и был глухонемым как сам Замок. Бьорну всегда казалось, что этот человек рожден серыми истрескавшимися стенами, настолько он был на них похож. Он часть их, безмолвный бледный камень. Но в полутьме центрального зала библиотекарь выглядел еще и слепым. Он щурился, моргал, пытаясь привыкнуть к столь скудному освещению. Большую часть времени он проводил в солнечных читальных залах, и сейчас его зрение с трудом подстраивалось под привычную для Замка темноту.
Этот прищур, этот растерянный взгляд, сгорбленная фигура, руки, заложенные за спину и не повторяющие слов Наставника... библиотекарь в одночасье перестал походить на кусок камня, в нем появилось движение, неуклюжее, нервное, похожее на дрожь. Шрамы на его лице уже не были похожи на трещины в стенах, а стали разрезанной тканью, теплой, пропитанной кровью, разорванной на куски. Как только этот образ родился в сознании Бьорна, его руку пронзила острая боль. Кровь заструилась по пальцам, и несколько капель упало на истертый пол. Сжав руку, Бьорн зажмурился и почувствовал – отчетливо и ясно, что мелодия, становящаяся все громче и громче, пульсирует в его раскрытой ране. Не вся мелодия, нет. То были недостающие звуки, те звуки, которые были нужны, чтобы вспомнить музыку, восстановить мотив в памяти. У Бьорна были эти звуки, прямо в нем самом. Осталось лишь найти ту часть мелодии, которую от него отделили и... вспомнить?
Когда Наставление закончилось, он выскочил из центрального зала и побежал, не слыша стука собственных шагов. Он бежал навстречу мелодии, он чувствовал, что должен скорее найти ее, пока не слишком поздно. С повязки, стягивавшей его рану, на каменный пол падали темные капли.
Он бежал быстрее, чувствуя, как раскрывается внутри него рана, которую лишь мелодия способна исцелить. Рана, оставленная Замком в момент, когда он рассек Бьорна пополам.
Внезапно бегущий остановился, точно наткнулся на невидимую преграду. В коридоре, на истертом полу, сидел голубь. Темно-серая птица непонимающе поворачивала голову, вздрагивала, словно хотела, но не могла распахнуть крылья. Птица сделала несколько шагов навстречу Бьорну. Бесшумно, как подобает обитателю Замка. Но она не принадлежала ему. Она казалась столь же неуместной в этих каменных стенах, как и мелодия, что обещала исцеление Бьорну.
Прошел миг, голубь вспорхнул, и Бьорн побежал.
В хранилище писем было светло. Стены, казалось, жались друг к другу, словно остальная часть замка все время пыталась занять как можно больше места, не давая хранилищу простора. Быть может, именно поэтому свет казался в этой комнате плотным, теплым, густым. Он струился из большого круглого витражного окна, заменявшего хранилищу потолок и разливался цветными струями по огромным кипам желтых бумаг, разложенных на пыльных полках. Из всех библиотечных помещений, хранилище использовалось реже всего. Залитое солнцем, укромное, это было прекрасное место для тайной встречи, для тайны вообще. И это было прекрасное место для музыки.
Заполнившие хранилище старые письма, которые никто никогда не прочитает, содержали, наверное, десятки тысяч различных слов. Написанных десять, двадцать, пятьдесят лет назад. По ним можно изучать язык, изучать культуру, изучать людей. Но ни одно из этих писем не достигло своего адресата. Они были написаны молчаливыми и глухими обитателями Замка, но никогда не покидали этих стен. Эти письма были лишены голоса, и слова, которые были в них написаны – десятки тысяч различных слов – не имели никакого значения. И никакого значения не имели слова для троих, вошедших в хранилище, следовавших за музыкой.
Не было нужды что-либо объяснять. Мелодия втолкнула людей в тесное светлое хранилище, связала, пропита их. Каждый из оказавшихся в хранилище, чувствовал присутствие мелодии в этой забытой всеми части Замка.
Мелодия стекала по стенам густая, вязкая, осязаемая. Мелодия повисла в воздухе, словно горячий пар, пахнущий медом, янтарный от солнечного света. Мелодия проходила сквозь Эриха, Бьорна, Сандора. Она несла части их воспоминания, смешивала их в янтарном воздухе. То была смесь из различных стремлений и мыслей, которые могли столкнуться только здесь, в этом Замке, в этом хранилище.
В воздухе появилась птица. Черная, невероятно черная – не бесцветная, нет – а собравшая в себе все темные цвета, яркие, насыщенные. Эта птица вспорхнула над головой Бьорна и, казалось, взглянула ему в глаза, точно узнала его. Но главное – звук. Звук хлопающих крыльев и далекий отклик птиц, тысяч птиц, ждущих эту, невероятно черную.
Сквозь витражное окно разлился в воздухе красный и желтый цвет. Яркие струи сплетались, заполняя комнату ароматом сирени, журчанием воды, каким-то тихим звоном и чьим-то неразборчивым голосом – далеким, едва различимым. Красные и желтые нити продолжали плести свой узор, и в нем угадывался знакомый силуэт, знакомые очертания, знакомый смех и прикосновение.
С желтых страниц непрочитанных писем сползли слова – охровые, песочные, пересыпающиеся в воздухе. Они образовывали очертания домов, совершенно невиданных, презревших привычные формы, извивающихся, меняющихся. Дома становились песочными качелями, колодцами, музеями, замками, превращались в лошадей, чей дробный бег отдавался в хранилище писем боем барабана. Теплый песок рассыпался в воздухе, создавая целые города – бесконечные, живые, полные шепотов и криков. Стучали ложки, скрипели пилы, цокали каблуки. Кудахтала курица, ворчал старик, трещало стекло.
Перед Эрихом вырос город – далекий, неизвестный. Город, где говорили на незнакомом языке, на тысячи языков, певучих, звонких, невероятно странных. Гул, смех, стук шагов. Огромное здание встало перед Эрихом. Это была академия, или, быть может, библиотека. Это здание ничем не походило на Замок. Оно было сделано из желтых камней, двери его были широко раскрыты, а внутри тысячи людей говорили на языке, понятном только им.
Но Эрих мчался мимо этого здания, мимо улиц, мимо людей. Его пылающий огненный конь нес его сквозь цвета, сквозь звуки, сквозь время. Перед Эрихом возникали тысячи дорог и тысячи развилок. Он медлил у каждой из них, но все же знал, какой выбор необходимо сделать. Мелодия вела его. Он был в лесу, где сквозь легкие шелестящие кроны струится закатный свет. Он видел развилку двух дорог, видел выбор, который ему придется сделать и который уже будет не изменить. Но сомнений у Эриха не было. Он бежал по дороге вслед за мелодией. Его огненный конь остался позади, он не был так быстр, как Эрих. Лес сменился пустыней, пустыня – бесконечными льдами. Дождь, снег, ураган, бесконечные горные хребты под ударами ветра. Стук камней, щебетание птиц, треск ветвей. Вброд пересекая реку, Эрих слышал мелодию. Она была совсем рядом, она подталкивала, одобряла. Она помогала, она подбадривала. Она говорила, что Эрих на верном пути. И он верил ей, ведь она вела его сквозь время, сквозь звуки, сквозь цвет. Эрих менялся, развивался, растворялся в мире. Он вновь вернулся на дорогу, на ту прекрасную дорогу, которую проложила для него мелодия. На ту дорогу, которую он покинул однажды, войдя в Замок. Но больше он не совершит подобной ошибки.
Воздух дрожал, в нем рождалось весеннее утро. Где-то щебетала птица, имени которой Сандор не знал. Ему были безразличны слова, ведь перед ним, в звоне и смехе мелодии, двигался знакомый силуэт. Он узнавал очертания дома, вещи, имевшие смысл только для него одного и для той, что двигалась рядом – желто-красный силуэт, искрящийся, теплый, родной. Мелодия звучала в этом силуэте, она жила в нем. Этот силуэт был единственным источником музыки в мире и Сандор, наконец-то, вновь обрел его. Обрел, с надеждой избавиться от того, что оставалось с ним последние годы. От того, что сохранял Замок, от того, о чем Замок постоянно напоминал. Здесь, в центре мелодии, в этих теплых цветных звуках, не было того, что разрывало Сандора на части. Не было разочарования, не было отчаяния. Жизнь повернулась вспять и вернулась в нужное русло и потела мимо берегов, заросших причудливыми деревьями, сбежала с гор, растеклась по солнечной долине. Жизнь была звучной и яркой, избавленной от того лишнего груза, что таскал Сандор по коридорам Замка. Жизнь была мелодией, была воспоминанием о том дне, к которому Сандор мечтал вернуться.
С пыльных полок слетело несколько страниц, и хранилище задрожало от звона. Ударили тяжелые молоты, брызнули искры, огненный столб поднялся до самого потолка. Среди старых шкафов появлялись скульптуры – исполинские фигуры людей, облаченных в доспехи. Скульптуры оживали, сходили с постаментов, снимали тяжелые шлемы, поднимали забрала. Они подставляли под солнечный свет свои изможденные лица и улыбались, точно для них, наконец, закончились мучения. Среди них стоял и Бьорн, обратив лицо к свету. Он чувствовал, как возвращается сила и память, как возвращается то, чего он был так долго лишен. Звон, скрежет, лязг. Эти звуки становились музыкой, они были мягкими, мелодичными. Крик толпы, чей-то смех, и тяжелое дыхание стоящих рядом людей, облаченных в доспехи, скинувших, наконец, каменный гнет. Они были живыми. Они и Бьорн. Мелодия рождала тысячи возгласов, тысячи приветственных криков. В этих криках слышались знакомые слова, составлявшие некое знание, что-то, что Бьорна заставили забыть. Но вот теперь толпа готова была отдать ему то, что ему принадлежало. Он слышал песню, тысячи голосов, повторяющих единый мотив. В этой песне была сила и знание, были слова, люди, города. В ней были события, которые невозможно выбросить из памяти, которые можно только отсечь, отрубить, как это умел делать только Замок.
Мысль о Замке встрянула хранилище, путая развилки дорог, стирая знакомый силуэт, заглушая песню толпы. Бьорн сжал руку в кулак, и на пол упало несколько алых капель.
Эрих, Сандор и Бьорн не сказали друг другу ни слова. В этом не было нужды. Мелодия, соединившая их, звучала громче всяких слов.
Спустя день после Великого Наставления они встретились вновь. Они собрались в забытом хранилище, чтобы вместе вспомнить мелодию, чтобы воссоздать мотив до конца, чтобы раскрыть его, понять.
Они напевали. Сами того не замечая, они напевали мелодию, которая была доступна только им одним. И пусть для каждого она имела свой смысл, голоса их звучали в унисон. Голоса рождали образы, яркие, громкие, невиданные прежде. Вспыхивали огни, звучал смех. Каждый день три человека пересекали библиотеку и оказывались в хранилище писем, чтобы вновь попытаться возродить мелодию, превратить ее из неразборчивого сплетения образов в связную песню. Казалось, разгадка близка, мелодия вот-вот возродиться, позволит вспомнить, позволит узнать себя.
Но Замок начинал дрожать. Мелодия прокатывалась по темным коридорам, ударялась о двери, стучалась в серые витражи. Замок лихорадило. Но этот огромный каменный организм, это сплетение серых вен, гонящих прозрачную ледяную кровь к бесцветным полостям залов, эту молчаливую громаду, было невозможно сокрушить. Мелодия скреблась, жужжала, дребезжала. Но Замок знал, как поглощать звуки.
Эрих, Сандор и Бьорн продолжали встречаться, продолжали напевать. Но Замок начал отвечать им. С каждым звуком, с каждой пропетой нотой, стены замка удалялись друг от друга. Каждое воспоминание, выуженное из памяти забытым мотивом, отодвигало высокие потолки еще дальше, превращая коридоры и залы в ужасающую каменную бесконечность. Каждый образ, искра, линия силуэта, развилка, каждое слово забытой песни, делали камни крепче, выжимали из них все, кроме серого холодного цвета. Каждый звук расширял границы каменного купола, накрывшего жителей Замка. И каждый раз, когда коридоры становились длиннее, а потолки поднимались так высоко, что их невозможно было увидеть, мелодия постепенно затухала. День ото дня она становилась тише, как ни старался Эрих увидеть тот далекий забытый путь, как ни желал Сандор скинуть груз памяти, как ни стремился Бьорн получить исцеление. Каждый раз, напевая мелодию, они заставляли ее звучать все глуше и теше. Она удалялась, она таяла и исчезала.
Бьорн чувствовал, что Замок не собирается отдавать то, что отнял. Он раздвигал стены, заставляя Бьорна теряться в огромных бесцветных пространствах, он делал лица своих обитателей бледнее, заставлял их смотреть на Бьорна, не сводить с него глаз. Должно быть Бьорн забывался порой, чувствуя, как ускользает мелодия, как теряется она в сером лабиринте, и начинал напевать. Неосознанно, пытаясь поймать мелодию, он заставлял ее звучать. И тогда темные взгляды обращались к нему, из мрачных ниш на него глядели статуи предков, и люди, неотличимые от статуй. Бьорн метался по коридорам, но взгляды преследовали его, и каждый взгляд поглощал звук, каждый из них истончал мелодию, убивал ее.
День за днем мелодия ускользала. Как и Бьорн, Сандор чувствовал это. Но он не видел черных взглядов, и лишь чувствовал, как возвращаются к нему воспоминания, во всей полноте, во всей совей тяжести. Те воспоминания, от которых он так отчаянно хотел избавиться. Сначала мелодия могла заглушить их, но теперь воспоминания были громче. Они стучали в такт с часовым механизмом, и этот звук нарастал, дробя мелодию, раскидывая ноты, которые с таким трудом удалось собрать. Каждую секунду отмерял этот чудовищный стук, и за ним было невозможно расслышать музыку. Сандор чувствовал, как его пригибает к каменному полу. Тяжесть, которую он еще недавно надеялся сбросить, теперь давила сильнее, впивалась в шею и плечи, до крови раздирала кожу. Сандор не мог поднять голову. Чем дальше был потолок, чем больше раздвигались стены, тем больше места было для воспоминаний. Темных, холодных, глухих.
Замок стал безграничным. Казалось, каменный купол накрыл весь мир. Но Эрих знал, что где-то должен быть предел . А за ним... мелодия? Он чувствовал, как затухает, как глохнет музыка, но знал, что ни он, ни Замок не могли заставить ее звучать тише. Это была сама мелодия. Она удалялась. Она была уже не в Замке, она покинула его стены, пробила, разрушила их. Она удалялась. Она не могла ждать, пока Эрих решится, не могла останавливаться надолго. Ее не мог остановить Замок, как широко бы он ни раскинул свои каменные руки. И ее не мог остановить Эрих, если не готов был последовать за ней.
Наступила ночь. В воздухе витал покой. Всё вокруг погрузилось в сон. И Сандор спал, сжавшись под тяжестью воспоминаний. Скорбные и беспокойные сны виделись ему.
Но... что за чудо. Очередная симфония часовой мелодии пронеслась волной сквозь стены древнего замка. Бой колоколов методично играл в такт с тиканьем. Волшебно и таинственно.
Сандор встал. Словно зачарованный он вышел в коридор. Холод камней проникал в самое сердце сквозь босые ноги. Сандор шёл навстречу мелодии.
Дул порывистый ветер, захватывая Сандора в воронку стремительной энергии и даруя свежую прохладу и... освобождение. Он чувствовал, как бой, до того заглушавший мелодию, отступает на задний план и за ним проступает мелодия, а с ней и прекрасное забвение памяти.
Впереди виднелся порог каменной лестницы спиралью уходящей вверх. Сандор стал подниматься. Странная мелодия часов доносилась откуда-то сверху.
Какое-то эфемерное чувство, воспоминания сменяют друг друга.
Сандор вышел в балкон. На небосводе последние звезды начали гаснуть, уступая место розоперстой заре. Он подошёл к краю и, опершись на шероховатые каменные перила, устремил взор на горизонт. Задиристый ветер играл с ветвями ясеневого леса далеко за безжизненными холмами.
Ветер. Он и был носителем этой мелодии. Вот источник воспоминаний, источник этой музыки. Она звала Сандора, влекла его за собой. Часы идут.
На горизонте появились первые лучи солнца и обагрили голубое покрывало мира. Дрожа всем телом, Сандор поднялся на перила. Он чувствовал, как за его спиной, в Замке, грохочут воспоминания. Он не мог вернуться к ним. Пульс участился, кровь прилила к лицу. Время бежит. Невыносимо.
Сандор подумал о том, чем стала его жизнь под каменным куполом, чем она стала после смерти единственной, кто придавал этой жизни смысл. Он осознал, что Замок, который он когда-то считал убежищем, не мог дать ему главного. Избавления. Воспоминания сломили его.
Он взглянул вниз. Мелодия ускользала. Замок был полон грохота и скрежета часового механизма, а музыка разлилась в воздухе и все затихала, затихала... Это его единственное избавление, покой и начало конца.
В последний раз, взглянув на мир, он шагнул вперёд, в пустоту, вслед за уходящей мелодией.
Он встретится с ней.
Замок содрогнулся. Недавно бившая его лихорадка прошла, стены и своды замерли, статуи предков сомкнули веки. Коридоры были привычно пустыми, а залы безмолвными. Стены уже не казались такими бесконечно далекими. Они приблизились, они подтолкнули людей, они направили их в один из серых закоулков, где на полу лежал человек с перебинтованной рукой. Тени отошли от него и двинулись прочь, вытирая руки о серые рясы. Человек на полу был недвижим. Он лежал на боку, вперив взор в стену, а из его груди на каменный пол стекала кровь. Абсолютно черная.
Эрих бежал. Мелодия становилась все тише и тише, хоть он уже оставил позади Замок, безмолвного глухого гиганта. Эрих не оглядывался, не мог, не хотел. Он боялся, что увидит насмешку. Или хуже того. Сочувствие. Он бежал в абсолютной темноте. Дорога потерялась под ногами, и он несся по исчезающим в ночи топям, по вязкой черной земле. Деревья толкали его, хлестали по лицу, но не издавали ни единого звука. Эрих закрыл глаза, хотя и так не мог ничего разглядеть. Он бежал слепо, обратившись в слух. Но мелодии не было. Он бежал, бежал, бежал, надеясь, что вот-вот ухватит ее, уловит звук, за который можно будет зацепиться, за которым можно будет следовать. Но мир молчал. Эрих бежал, потеряв надежду, потеряв зрение и слух. Он попытался крикнуть, надеясь, что мелодия отзовется. Но он не услышал собственного голоса. Он бежал и бежал, а деревья обступали его, смыкались над ним. И вскоре Эрих исчез.
Читальный зал библиотеки казался необычно оживленным. Люди переглядывались, двигались, и, казалось, Замок дрожит. От холода или, быть может, от беззвучного смеха. Под непривычным светом, заполнявшим библиотеку, люди подслеповато щурились, натыкались взглядами друг на друга, чтобы безмолвно поведать о том, что произошло этой ночью. Замок не мог поглотить слух, который никто не облекал в слова и как бы он ни старался, бессловесная мысль касалась сознаний людей и они обращали взоры друг к другу с недоумением и волнением. И многие из них смотрели на библиотекаря, на глухонемого старца, с лицом покрытым сеткой шрамов. Они глядели на него, и в их взглядах читалось что-то вроде восхищения, смешанного с жалостью. Должно быть, все они думали, что глухота и немота не дают ему узнать о происходящем. Хотя все обитатели Замка были глухи и немы. Они глядели на библиотекаря, и в их взглядах читался вопрос: каково это, жить как Замок, в покое и безмолвии? Все мы напуганы, все мы смущены. Мы не говорим и не слышим. Но ты не можешь говорить и слышать. Ты по-настоящему отгорожен, укрыт.
Вопросы заполняли читальный зал, брошенные десятком взоров.
- Я могу говорить,- Вслух ответил он.
Исправлено: late_to_negate, 18 февраля 2012, 06:11Почтальону мало иметь ноги. Есть ещё голова, выражение лица которой имеет большое значение. |
|
